Политическую экологию можно характеризовать не через кризис природы, но через кризис объективности. Объекты, свободные от риска, «гладкие» объекты, к которым мы были приучены до сих пор, уступают место рискованным присоединениям, «запутанным» объектам*12. Давайте теперь, когда мы отвыкли от понятия природы, попробуем охарактеризовать различия между старыми объектами и новыми.

У объектов, свободных от риска, были четыре основные характеристики, которые позволяли узнавать их с первого взгляда. Прежде всего, произведенный объект имел отчетливые границы, четко определенную сущность, легко опознаваемые свойства. Он, бесспорно, принадлежал миру вещей, миру, сделанному из устойчивых, упрямых сущностей, определенных строгими законами причинности, эффективности, рентабельности, истины. Затем, как только работа над объектом завершалась, исследователи, инженеры, руководители, предприниматели и технологи, которые задумывали, производили и запускали эти объекты на рынок, делались невидимыми. Научная, техническая и производственная деятельность оставалась вне поля зрения. Далее, этот объект, лишенный риска, разумеется, приводил к каким-то ожидаемым или неожиданным последствиям, которые, однако, всегда мыслились в форме воздействия на другой мир, состоящий из сущностей, более сложно поддающихся определению и обозначающихся такими неопределенными словами, как «социальные факторы», «политические измерения» или «иррациональные аспекты». В соответствии с мифом о платоновской пещере, свободный от риска, принадлежащий старому конституционному порядку объект напоминал упавший метеор, поражающий социальный мир извне, мир, являющийся его целью. Наконец, некоторые из этих объектов, иногда по прошествии многих лет, могли стать причиной незамечаемой опасности и даже настоящих катастроф. Однако эти неожиданные следствия и даже эти катастрофы никогда не оказывали воздействия на первоначальное определение объекта, на его границы, на его сущность, поскольку эти следствия всегда принадлежали миру, который не был соразмерен миру объектов, - миру непредсказуемой истории, хаоса, политического и социального беспорядка. В противоположность воздействиям, которые, несмотря ни на что, можно было бы проследить, катастрофические последствия не имели никакого обратного действия на ответственность объектов или их определение; они никогда не могли служить уроком своим создателям, чтобы последние оказались способными, спустя какое-то время, изменить их свойства.

В качестве примера можно взять случай с асбестом, поскольку это, вероятно, один из последних объектов, которые можно назвать модернистскими. Это был совершенный материал (его называли magic material), одновременно инертный, эффективный и рентабельный, и потребовались десятки лет, чтобы последствия его распространения и его влияние на здоровье человека наконец были соотнесены с ним самим, чтобы возникли сомнения в нем, а также в тех, кто его изобрел, в его изготовителях, сторонниках и инспекторах; потребовались десятки тревожных сигналов и судебных тяжб, чтобы профессиональные заболевания, рак, трудности с утилизацией привели к тому, что причина всего этого была установлена и что все это стало рассматриваться как часть свойств асбеста. Это привело к медленному изменению статуса последнего: из инертного и идеального материала он стал кошмарной смесью права, гигиены и риска. Объекты такого типа по-прежнему населяют большую часть мира здравого смысла, в котором мы живем. Однако, словно сорняки во французском парке, другие объекты, с более экстравагантными формами, начинают размывать пейзаж, накладывая свои собственные разветвления на разветвления модернистских объектов13.

Как мы полагаем, лучший способ охарактеризовать экологические кризисы - это признать, что наряду с умножением «гладких» объектов происходит умножение рискованных соединений14. По своим свойствам они полностью отличаются от прежних объектов; именно поэтому говорят о кризисе каждый раз, когда происходит их вторжение в мир. В отличие от своих предшественников они не имеют отчетливых границ, четко определенных сущностей, у них отсутствует резкое разделение между ядром и окружающей их средой. Именно благодаря этой особенности они принимают вид «запутанных» объектов, образующих ризомы и сети. Далее, их производители не являются невидимыми, не остаются за пределами поля зрения, но выступают при свете дня, растерянные, охваченные противоречиями, вовлеченные в производство вместе со своими инструментами, лабораториями, мастерскими и заводами. Научное, техническое и промышленное производства изначально являются частью их определения. В-третьих, эти квазиобъекты не имеют, собственно говоря, никакого воздействия, то есть не ведут себя так, словно они упали в мир извне, в мир, отличающийся от них самих. Они имеют многочисленные соединения, щупальца, отростки, которые связывают их тысячью разных способов с сущностями, столь же плохо определенными, как и они сами, которые, вследствие этого, уже не образуют другого мира, независимого от первого. Для того чтобы иметь с ними дело, у нас нет, с одной стороны, социального или политического мира, а с другой - мира объективности и рентабельности. Наконец, и это, возможно, самое странное, их уже нельзя оторвать от тех неожиданных последствий, к которым они могут приводить в очень больших временных пределах, на очень большом расстоянии от себя, в несоизмеримом мире. Напротив, все парадоксальным образом ожидают неожиданных последствий, к которым они непременно приведут, - последствий, которые им присущи, за которые они несут ответственность, из которых они позволяют извлечь уроки в ходе вполне очевидного процесса обучения, отражающегося на их определении и разворачивающегося в том же самом мире, что и они.

Знаменитые прионы, возможно, ответственные за болезнь, называемую «коровьим бешенством», символизируют рискованные соединения в той же мере, в какой асбест символизирует прежние объекты, свободные от риска. Мы утверждаем, что можно проследить развитие политической экологии через умножение этих новых сущностей, которые отныне подмешивают свое существование к существованию классических объектов, всегда образующих фон общего пейзажа15. Нам кажется, что это различие между объектами, свободными от риска, и рискованными соединениями, «гладкими объектами» и «запутанными объектами», является более показательным, чем невозможное различие между кризисами, которые ставят под вопрос экологию, и кризисами, которые ставят под вопрос экономику или общество. Мы присутствуем не при вмешательстве вопросов о природе в политических споры, но при умножении «запутанных» объектов, которые уже ничто больше не может удержать в рамках одного только природного мира и которые точно уж ничто больше не может натурализовать.

Переводя таким образом понятие экологического кризиса, мы сможем осмыслить самую странную черту политической экологии, черту, которая находится в полном противоречии с тем, что делает, как ей кажется, политическая экология. Практику политической экологии, которая вовсе не занимается тем, что придает глобальность всем ставкам, находящимся под покровительством природы, можно узнать по неведению, которое она обнаруживает в отношении соответствующей значимости акторов16. Политическая экология не перенаправляет внимание от человеческого полюса к полюсу природы; она переходит от уверенности относительно производства объектов, свободных от риска (с ясным разделением между вещами и людьми), к неуверенности в тех отношениях, неожиданные последствия которых грозят разрушить все упорядоченности, все планы, все воздействия. Политическая экология, с такой замечательной эффективностью, опять ставит под вопрос саму возможность собирать, согласно раз и навсегда утвержденному порядку, иерархию акторов и ценностей17. Бесконечно малая причина может привести к большим следствиям; незначительный актор становится главным; великая катастрофа исчезает словно по волшебству; чудодейственный продукт приводит к чудовищным последствиям; монструозное существо приручается без труда. С политической экологией мы всегда оказываемся в невыгодном положении, сталкиваясь попеременно то с жесткостью экосистем, то с их хрупкостью18. Итак, быть может, настало время серьезно отнестись к апокалиптическим предсказаниям некоторых сторонников экологического движения о «конце природы».

* Данный текст является переводом части книги Бруно Латура «Политика природы». См.: LatourB.Politiquedelanature. Comment faire entrer les science en démocratie. Paris: La Découverte, 1999. P. 9-17, 32-42.

* Буквально - «лысые» объекты (objetschauves) и «косматые» объекты (objetschevelus). - Примеч. ред.

[1] Удивительно, что, в то время как большинство проблем, поднятых экологическим движением, полностью зависит от науки, в вопросах, касающихся их наглядности, исключения из этого правила остаются немногочисленными. Вспомним, например, о парниковом эффекте или постепенном исчезновении китообразных: каждый раз научные дисциплины оказываются на линии огня, что не было характерно для других общественных движений. В книге Сержа Московичи (MoscoviciSerge. Essai sur l’histoire humaine de la nature. Paris: Flammarion,1977 [1968]) мы находим одно из таких исключений, тем более ценное, что эта книга появилась тридцать лет назад. В то же время в богатой идеями книге Мишеля Серре (SerresMichel.Le Contrat naturel. Paris, 1990) устанавливается самая тесная связь между проблематизацией науки и проблематизацией экологии с позиции объединенной антропологии права и науки. Настоящая работа продолжает некоторые из передовых исследований Серре, касающихся контрактуальной функции наук. ВкнигахУльрихаБека, ЭнтониГидденсаиСкоттаЛэша (Beck U., Giddens A., Lash S. Reflexive Modernization: Politics, Tradition, and Aesthetics in the Modern Social Order. Stanford: Stanford University Press, 1994; Beck U., Lash S. The Reinvention of Politics: Rethinking Modernity in the Global Social Order. Cambridge: PolityPress, 1997), как и в важной для меня книге Пьера Ласкума (LascoumesPierre. Eco-pouvoir: Environnements et politiques. Paris: LaDécouverte, 1994), мы также находим постоянные отсылки к социологии науки. В остальном, за исключением работ об общественном участии (IrwinA., WynneB.MisunderstandingScience? The Public Reconstruction of Science and Technology. Cambridge: Cambridge University Press, 1996;Lash S., Szerszynski B., Wynne B. Risk, Environment and Modernity: Towards a New Ecology. London: Sage, 1996), пересечения между экологией и sciencestudiesостаются на удивление спорадическими. Втожевремясм. работы: Yearley S. The Green Case: A Sociology of Environmental Issue, Arguments, and Politics. London: Harper and Collins, 1991; Eder K. The Social Construction of Nature. London: Sage, 1996; Robertson G. Future Natural: Nature/Science/Culture. London: Routledge, 1996.

[2] В «геополитике» философии природы Франция обладает некоторым сравнительным преимуществом, поскольку понятие нечеловеческой природы, которую следует охранять, никогда не имело здесь гражданства. Во Франции, начиная с Дидро и до исследований Франсуа Дагонье (DagognetFrançois. Nature. Paris: Vrin, 1990), через Бергсона, Леруа-Гурана, через книгу Андре Жоржа Одрикура (HaudricourtAndré-George. La technologie science humaine. Recherches d’histoire et d’ethnologie des techniques. Paris: Editions de la Maison des Sciences de l’Homme, 1987), проходит богатая «конструктивистская» традиция, превозносящая искусственность природы посредством созданного индустриальной эпохой образа инженера. Например, у Московичи обнаруживается яркая версия этого конструктивизма, имеющего французское происхождение: «Если в событии конституирования мира нельзя увидеть воплощение труда пастуха или земледельца, ремесленника или часовщика, то он ускользает от понимания, превращается в мертвую планету, отрицает смысл собственного существования; я добавил бы к этому сравнению и всех возможных ученых. Воодушевление, которое пронизывает их взгляды на мир, - это взволнованное, мощное, спонтанное узнавание субъектом природы себя самого» (MoscoviciS. Op. cit. P. 170).

Я полагаю, что именно эта традиция объясняет то, что философия экологии - поверхностная или глубокая - столь быстро подверглась суровой критике (см., например: RogerA., GuéryF. (Dir.). Maîtres et protecteurs de la nature. Seyssel: Champ Vallon, 1991;Bourg D. Les Sentiments de la nature. Paris: La Découverte, 1993). К сожалению, эта критика американской версии природы, заключавшаяся в открытии того, что в создании природы принимает участие человек, позволила французам легко остановиться на достигнутом. Раскритиковав глубокую экологию и ее чрезмерное внимание к мифической природе, природе wilderness, они посчитали, что больше им не о чем думать и что восхваления искусственности и инженерии в духе Сен-Симона достаточно для того, чтобы осмыслить свое время. Наиболее полную картину философии природы, вместе с хорошим знанием иностранной литературы, см. в: Larrère C. Les Philosophies de l'environnement. Paris: PUF,1997; Larrère C., Larrère R. Du bon usage de la nature. Pour une philosophie de l’environnement. Paris: Aubier,1997.

[3] Мы с удивлением видим, что Циммерман после замечательной книги о технике Хайдеггера (см.:ZimmermanMichael.ContestingEarth’sFuture: RadicalEcologyandPostmodernity. Berkeley: UniversityofCaliforniaPress, 1994) подходит к философии экологии, ни на миллиметр не отступая от традиционной политической позиции в отношении природы.

[4] Чтобы в этом убедиться, достаточно перечитать одного из самых влиятельных мыслителей, на которых ссылаются экологи, Ханса Йонаса, и увидеть, насколько активно он, в конечном счете, выдвигает предписание, на котором сторонники «естественного права» никогда не осмелились бы настаивать, поскольку теперь природа добавляет к могуществу причин свое грозное моральное требование: «…до сих пор наше доказательство, что природа взращивает ценности, поскольку создает цели, и что, следовательно, она никоим образом не свободна от ценностей, еще не дало ответа на вопрос о том, оставлено ли согласие с ее “решением, касающимся ценности”, на наше усмотрение или оно является нашей обязанностью» - и, следовательно, выражаясь в форме парадокса, являются ли также ценными ценности, которые неопровержимо утверждены ею самой и для себя (или даже просто факт самого существования ценностей как таковых!), в каковом случае только наше согласие и было бы нашей обязанностью (см.: Jonas H.Le principe responsabilité: Une éthique pour la civilisation technologique. Paris: Cerf, 1990. P. 155). Таким образом, существует две причины вместо одной повиноваться природе: «…в нашем контрпредложении “способность” означает возможность развернуть внешние по отношению к нам каузальные эффекты, которые затем встретятся с “мы должны” нашей ответственности» (Ibid. P. 247).

5 Не будем смешивать с критикой первозданной природы, wilderness.

6 Отметим еще раз, что существует, и я это хорошо знаю, бесчисленное количество нюансов во всех этих соображениях, которые я так несправедливо объединил под одним названием «философии экологии». Моя задача состоит не в том, чтобы воздать им должное или проявить эрудицию, а в том, чтобы создать пространство, полностью свободное от владычества природы. Если смотреть на вещи с этой точки зрения, неизбежно частичной и даже пристрастной, то нюансы исчезают достаточно быстро. Однако природа в сочинениях тех прекрасных авторов, которых я с такой поспешностью свалил в одну кучу, становится источником всех моральных и научных требований. Йонас не единственный пример. Еще более яркий случай мы имеем с Вильямом Крононом, автором лучшей книги об истории окружающей среды (Cronon W.Nature’s Metropolis: Chicago and the Great West. NewYork: Norton, 1991). Свое введение к сборнику работ наиболее изощренных американских постмодернистов он заканчивает фразой, оставляющей древнюю природу совершенно неприкосновенной: «И однако, остаются скалы, и деревья, и птицы, и ветер. Прежде всего они остаются сами по себе и самими собой, несмотря на многочисленные значения, которые мы им приписываем. Мы можем перемещать объекты природы и навязывать им наши намерения. Мы можем постараться подчинить их нашей воле, но в конце концов они остаются загадкой, артефактами мира, который мы не создавали и смысл которого (тот, который он имеет сам для себя) в действительности не будет нам известен никогда. Эта молчаливая скала, эта природа, относительно которой высказано столько суждений, принадлежат также к тем наиболее важным вещам, которыми мы обладаем совместно. Это причина, по которой мы так о них заботимся. Парадоксальным образом, все это является необщей территорией, которую мы не можем не разделять» (CrononW. (Ed.). Uncommon Ground: Rethinking the Human Place in Nature. New York: Norton, 1996. P. 55-56). Дальше следуют шестьдесят страниц критической деконструкции, предоставляющей природе играть ту роль, которую она всегда играла в модернизме: общего мира, безразличного к нашим спорам!

7 Нам не нужно сейчас давать точное определение модернизму. Нам достаточно знать, что связь науки с обществом предлагает, с моей точки зрения, наиболее надежное средство, чтобы различать «нововременных», «донововременных», «антинововременных» и «постсовременных» - обо всех этих позициях см.: Latour B. Nous s’avons jamais été modernes. Essai d’anthropologie symétrique. Paris: La Découverte,1991.

8 Я прекрасно осознаю, что существует достаточно доводов, которые позволили бы объяснить, почему в пылу новой битвы те, кто думает об экологии, не посвятили всех своих сил обсуждению политической сущности природы. Как и до них Сартр, они не хотели «приводить в уныние пролетариат», начиная сомневаться в науке, которая, как им казалось, служит необходимым рычагом, позволяющим управлять общественными эмоциями. Этот «стратегический натурализм» позволял им обращать против своих врагов знаменитые, неотвратимые законы природы. Возможно, это было хорошо для военных действий и несколько несправедливо критиковать их за такое полезное использование природы, но это остается плохой политической философией. Если иметь в виду широкие временные рамки, то нельзя влить новое вино в старые меха. См., например, карикатурное использование сциентизма в книге Анны и Пола Эрлих (Ehrlich A.,Ehrlich P. Betrayal of Science and Reason: HowAnti-Environmental RhetoricThreatenOurFuture. Washington, D.C.: IslandPress, 1997), авторы которой просто-напросто хотели бы, чтобы «хорошая», не подлежащая обсуждению, наука одержала верх над «плохой» наукой реакционных идеологов. Философия экологии, которая не вникала бы в противоречия между учеными, пренебрегла бы всеми своими интеллектуальными обязанностями.

9 Вполне хватает замечательных работ, посвященных невозможности придать устойчивость определению «природный». К двум моим любимым исследованиям принадлежат работа Олстона Чейза (ChaseAlston. Playing God in Yellowstone: The Destruction of America’s First National Park. New York: Harcourt Brace, 1987), атакжевосхитительнаякнигаКрононаоЧикаго(Cronon W. Op. cit. 1991). Озоопаркахсм.: Baratay É., Hardouin-Fugier É. Zoos. Histoire des jardins zoologiques en Occident (XVI-XIX siècles). Paris: La Découverte,1998. Наиболее ярким примером работ о парках является книга моего друга Дэвида Вестерна (Western D. In the dust of Kilimandjaro. Washington, D.C.: Island Press, 1997), а в качестве введения в тему см.: Cussins Charis.Des éléphants dans le magasin de la science // La Recherche. 1997. № 303. P. 53-56. О Франции см. сборник «Защита природы. История и идеология» (Cadoret A. (Dir.). Protection de la Nature. Histoire et idéologie. Paris: L’Harmattan, 1985) и вдохновляющую диссертацию Дэнни Тромма (Tromm D. La production politique du paysage. Eléments pour une interprétation des pratiques ordinaires de patrimonialisation de la nature en Allemagne et en France. Doctoral thesis. Institut d’Etudes Politiques de Paris, 1996). Связь между патримониализацией искусства и патримониализацией природы можно установить из: Poulot D. Musée, nation, patrimoine, 1789-1815. Paris: Gallimard, 1997. См. также вдохновляющие работы по истории природы в научном дискурсе: Daston L. The Nature of Nature in Early Modern Europe // Configurations. 1998. № 6(2). P. 149-172; Daston L., Park K. Wonders and the Order of Nature. Cambridge, Mass.: Zone Books, 1999.

10Я продолжаю здесь свои исследования (начаты в: Latour B. Moderniser ou écologiser. À la recherche de la «septième» cité // Ecologie politique. Science, culture, société. 1995. № 3. P. 5-27), в которых для меня оказались очень полезными работы Клодетт Лафайеи Лорана Тевено (Lafaye C., Thévenot L. Une justification écologique? Conflits dans l’aménagements de la nature // Revue Française de Sociologie. 1993. № 34(4). P. 495-524; Thévenot L.Sratégies, intérêts, et justification à propos d’une comparison France-États-Unis de conflits d’aménagements. 1996), изменившиенаправлениеложногоспораоприроде, введя такие основные понятия, как близость и присоединение.

11 Это проблематика «Седьмого града», название, которое содержит аллюзию на исследования по политической и моральной философии, начатые в книге Люка Болтански и Лорана Тевено (BoltanskiL., ThévenotL.Delajustification: Les économies de la grandeur. Paris: Gallimard, 1991). Если существует седьмой град, вдобавок к тем шести другим, которые представили эти авторы, тогда открывается вопрос о границах общего человеческого мира (см.: Barbier R. Une Cité de l’écologie. 1992; Godard O. Environnement, modes de coordination et sistème de légitimité: Analyse de la catégorie de patrimoine naturel // Revue économique. Vol. 41. № 2. P. 215-241).

12Именно так я интерпретирую выражение «общество риска», ставшее популярным благодаря книге Ульриха Бека (Beck U. Risk Society: TowardaNewModernity. London: Sage, 1992). «Искусственное производство уверенностей» - гладких объектов сменяется тем, что он называет «искусственным производством неуверенностей». Бек, конечно, имеет в виду не то, что сегодня уровень риска больше, чем вчера, но то, что последствия присоединяются к объектам так, как это было запрещено модернизмом. Рискованное присоединение - это «гладкий объект», к которому наконец-то добавляются связанные с ним риски, его производители, потребители, череда судебных дел и юридических проблем (BeckU.EcologicalPoliticsinanAgeofRisk. Cambridge: PolityPress, 1995). Короче говоря, интересный объект, «запутанный объект» очень напоминает те, которые описывают антропологи (см.: StrathernMarylin.AfterNature. EnglishKinshipintheLate 20^thCentury. 1992; ThomasN.EntangledObjects: Exchange, MaterialCulture, andColonialism in the Pacific. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1991).

13 См. очень подробный отчет, позволяющий гораздо тоньше, чем это могу сделать здесь я, отделить случай с асбестом от случая с прионами, вызывающими коровье бешенство:

«В действительности, это “дело” [об асбесте] возникло очень давно, вначале в форме тревоги (около 1900 года), чтобы, с большим опозданием, в 1970-е годы, в момент максимального производства и потребления многочисленных разновидностей асбеста, низвергнуться в модус конфликтов и протестов, а затем перейти в модальность бюрократического регулирования, создающего, задним числом, впечатление государственного заговора молчания, и снова всплыть в виде судебных разбирательств и юридических проблем» (Chateauraynaud F., Hélou C., Lemieux C., et al. Alertes et prophéties: Les risques collectifs entre vigilance, controverse et critique. 2 vols. Paris: Programmes Risques Collectifs et Situations de Crise du Centre National de la Recherche Scientifique, 1999). См. также специальный номер «Politix» (1998. № 44) о «Politiques du risque».

14 Чтобы соответствовать терминологии (введенной в: Latour B. Op. cit. 1991), их можно было бы также назвать квазиобъектами. Выражение «рискованные соединения» является только расширением принципа предосторожности: прибавлять ко всем объектам цепочку их предвиденных и непредвиденных последствий, в соответствии с этим принципом, «осторожность предписывается в той мере, в какой безопасность (а не риск) не была доказана» (см.: LaudonA.,NoivilleC. Le Principe de pécaution, le droit de l’environnement et l’Organization mondiale du commerce. 1998. P. 13).

15 Мне кажется, что, по крайней мере для французов, дело о «зараженной крови» стало посредником между последними модернистскими объектами и первыми рискованными объектами экологии. Тогда еще верили, что драму зараженной крови можно поместить в старые рамки контролируемого действия. Это уже не так в случае с коровьим бешенством и еще меньше в случае с «тотальной войной» генетически измененных организмов. См. столь важную для меня книгу Марии-Анжелы Эрмит (HermitteM.-A. Le sang et le droit: Essai sur la transfusion sanguine. Paris: LeSeuil, 1996), демонстрирующую влияние ожидания абсолютных уверенностей со стороны науки на медлительность административных реакций.

16 На данный момент этот термин сохраняет недифференцированное значение человеческого и нечеловеческого актора.

17 Отсюда такое значение для моей работы приобретает диссертация: CharvolinF. L’invention de l’environnement en France (1960-1971): Les pratiques documentaries d’agrégation à l’origine du Ministère de la ptotection de la nature et de l’environnement. Paris: EcoleNationaleSupérieuredesMinesdeParis, 1993. Исследователь при помощи кропотливого анализа архивных материалов провел огромную работу по сбору информации, потребовавшейся для противоречивого и плохо организованного выступления первого министра охраны окружающей среды.

18 Более того, именно по этой причине те, кто размышляет об экологии, так часто влюбляются в науки о феноменах, далеких от равновесия, хотя эти науки могут предложить им лишь метафору для гораздо более фундаментальных дисбалансов, выявить которые оказалась способна политическая экология. Да, природа «далека от равновесия», но совсем в другом смысле, чем это утверждают теория хаоса или другие концепции, заимствованные из физики! Идеи природы и равновесия являются противоречащими друг другу (см.: Botkin D.Discordant Harmonies: A New Ecology for the Twenty-First Century. Oxford: Oxford University Press, 1990; Deléage J.-P. Histoire de l’écologie, une science de l’homme et de la nature. Paris: La Découverte, 1991).

Бруно ЛАТУР,
философ, антрополог, историк и социолог науки.

Перевод Дмитрия Калугина.

Опубликовано в журнале «Неприкосновенный запас» 2006, № 2 (46).

Источник: http://magazines.russ.ru/nz/2006/2/la3-pr.html